Проклятие Шалиона - Страница 158

158

Через три дня раны Кэсерила перестали источать пахнувшую цветами жидкость и начали заживать. Врач разрешил ему немного жидкой овсянки на завтрак. Это оживило Кэсерила настолько, что он настоял, чтобы ему позволили посидеть во дворе на весеннем солнышке. Выяснилось, что для подобной экспедиции требуется огромное количество слуг и помощников, но наконец Кэсерил был благополучно усажен в кресло среди бессчётного множества шерстяных и пуховых подушек, а его ноги уложили на другое мягкое кресло. Он разогнал своих помощников и отдался восхитительному безделью. Тихо журчал фонтан, на апельсиновых деревьях распустилось ещё больше душистых цветов. Парочка чёрно-оранжевых птичек деловито сновала туда-сюда с сухими травинками и веточками в клювах — они строили гнездо на одной из колонн галереи. Внушительная пачка бумаг и связка перьев лежали, забытые, на столике у локтя Кэсерила, а он неотрывно смотрел на маленьких неутомимых строителей.

С тех пор как царственные гости и их лорды и леди покинули Тарион, во дворце ди Баосия было очень тихо.

Кэсерил с ленивой радостью улыбнулся, когда со скрипом распахнулись обитые железом ворота и появился Палли. Новой рейной на марча была возложена скучная задача присматривать за её выздоравливающим секретарём, в то время как все остальные отбыли в столицу. Кэсерилу это казалось крайне несправедливым — разве это достойная награда за верную службу? Палли ухаживал за ним так искренне и трогательно, что Кэсерил, который хотел бы, чтобы Исель оставила вместо него леди Бетрис, чувствовал угрызения совести.

Палли, ухмыльнувшись, шутливо отсалютовал и уселся на бортик фонтана.

— Что ж, кастиллар! Ты выглядишь значительно лучше. Очень даже вертикально. А это что? — Он кивнул на бумаги. — Работа? Вчера перед отъездом твои дамы велели, чтобы я не разрешал тебе заниматься целой кучей вещей, большинство из которых я — тебе на радость — забыл, но я совершенно уверен, что работа в этом списке наверняка была на первом месте.

— Да нет, — отмахнулся Кэсерил, — я собирался написать кое-что в манере Бихара, но потом увидел этих птиц… вон, полетела. — Он замолчал, показывая Палли на чёрно-оранжевую птичку. — Люди восхваляют птиц за их строительное мастерство, но эти, клянусь богами, — полные неумёхи. Может, они молоды, и это их первая попытка. Впрочем, они довольно упорны. С другой стороны, если бы мне пришлось строить хижину, пользуясь только ртом, я бы выглядел не лучше. Я просто должен написать поэму во славу птиц. Если то, что мы можем встать и пойти, является чудом, то насколько более чудесно — встать и полететь!

Палли ошеломлённо уставился на друга.

— Это поэзия или жар, Кэс?

— О, это жар стиха, лихорадка гимна. Знаешь, боги обожают поэтов. Песни и стихи состоят из того же материала, что и души; они проникают из мира в мир почти беспрепятственно. А резчики по камню… боги восхищаются ими тоже. — Он прищурился на солнце и ухмыльнулся, глядя на Палли.

— Тем не менее, — сухо проговорил тот, — кое-кто считает, что твоя вчерашняя ода носу леди Бетрис была тактической ошибкой.

— Но я же не смеялся над ней! — запротестовал Кэсерил. — Она очень сердилась на меня, когда уезжала?

— Нет-нет, она не сердилась! Она просто решила, что у тебя был жар, и очень беспокоилась из-за этого. На твоём месте я бы всё свалил на лихорадку.

— Но я не мог посвятить поэму ей всей, целиком! Я пытался. Это так сложно!

— Ладно-ладно, только если тебе так не терпится восхвалять в стихах части её тела, займись губами. Губы куда более романтичны, чем носы.

— Почему? — удивился Кэсерил. — Разве восхищения достоин не каждый дюйм её тела?

— Безусловно. Но мы целуем губы. Мы не целуем носы. Обычно. Мужчины посвящают поэмы тому, что их больше соблазняет, чего они желают в большей степени.

— Как практично. Но в таком случае мужчины должны посвящать поэмы самым пикантным уголкам женского тела.

— Тогда женщины просто разорвали бы нас. Губы — безопасный компромисс, они — как первый шаг, мостик к чудесным тайнам.

— Ага. Так или иначе, я хочу её всю. И нос, и губы, и ноги, и всё, что посередине, и её душу, без которой тело будет неподвижным и холодным, и начнёт разлагаться, и перестанет быть объектом желания вообще.

— Уф-ф. Друг мой, да ты совсем не понимаешь, что такое романтика.

— Уверяю тебя, я вообще больше ничего не понимаю. Я чудеснейшим образом безумен! — Он откинулся на подушки и тихо рассмеялся.

Палли хмыкнул и, наклонившись, взял из пачки верхний лист, единственный, на котором было что-то написано. Он посмотрел на строчки и вскинул брови.

— Что это? Это не о носах леди. — Его лицо посерьёзнело, глаза ещё раз пробежали по странице сверху вниз. — На самом деле я совсем не понимаю, о чём это. Хотя мурашки бегут по телу…

— Ах это. Так, боюсь, ничего особенного. Я пытался, но… — Кэсерил беспомощно развёл руками. — Это не то, что я видел, — и добавил, пытаясь объяснить: — Я думал, в поэзии слова имеют больший смысл, что они могут существовать по обе стороны, в обоих мирах, так же как и люди. А в итоге просто испортил бумагу, которая теперь годится только на растопку.

— Хм… — Палли сложил лист и спрятал его во внутренний карман камзола.

— Я попытаюсь ещё, — вздохнул Кэсерил. — Может, однажды я найду верные слова. И ещё я должен написать несколько гимнов материи. Птицам. Камням. Это понравится леди, я уверен.

Палли заморгал.

— Чтобы приманить её поближе?

— Может быть.

— Опасное дело эта поэзия, да и молитвы тоже. Я, пожалуй, посвящу себя действию.

158